Кукареку

Если уткнуться в стенку (только недавно побеленную, даже ещё пахнет), то всё будет хорошо. Шурх по ней ладошкой — горячая-горячая. Там, с другой стороны, ещё не остыла печка, греет вот весь дом, а меня — особенно. Залезть бы в неё, спрятаться за чугунок с кашей, да и пролежать всю ночь. Ненамного-то я и больше этого чугунка, точно помещусь.

«Ой ли, ой ли, ходит горе, ой ли, ой ли, тебя съест», — то и дело напевает-навывает-нашёптывает баба Поля, Полюшка. Несёт ли дрова на растопку, гладит ли собачку Тяпу, набивает ли махорку в тонкую бумагу. «Ой ли, ой ли…», — разносит сквозняк по комнатам. «… тебя съест», — скребётся он в окно.

На большом блюде разложили свежие куриные яйца — получилось с горкой. «Вот, маленькая, держи», — Полюшка проломила вилкой дырку. Теперь можно бегать по огороду, снимать гусениц с капустных листов и потихоньку высасывать сырое яйцо. А ушибёшься ненароком, так Полюшка отведёт в тёмный уголок за печкой, что-то пошепчет, узелок на фартуке завяжет — и боль утихнет. Опять можно лазать по грядкам и перепрыгивать через крапиву. Ух! — не успеешь и наиграться толком, а уже пора в кровать.

Главное — лежать тихо-тихо, словно ты маленькая мышка. Проведёшь ладошкой по стенке, тёплой от печки, — и не заметишь, как ночь пройдёт. Полюшка говорит, что они с моей бабушкой так же в детстве замирали-застывали. И вот их никакой кабан не унёс в полночь, никакая коза не забодала на рассвете, а самое главное, не утащил самый хитрый, самый страшный, всю ночь за тобой следящий, он — волк.

Ой ли, ой ли. Во дворе кричат, ругаются. Выбегаю туда: Тяпа лает, бабушка в крови бежит с ножом, Полюшка за ней с топором. А к моим ногам выпархивает он — огромный петух, но только вместо головы из него бьётся красная струйка. «А-а-а!» — кричу я, а он уже не может. Ой ли, ой ли: к обеду куриный суп готов.

Шур-шур-шур — пробирается он к моей кровати. Не успела спрятать ногу под одеяло, теперь двигаться нельзя. Он дышит-щекочет. Ползёт дальше. Но ничего, я подготовилась, нашла ему кое-что повкуснее. Чувствую лишь одно — стена уже остыла.

Ой. Катит-водит-перекатывает в ладонях Полюшка яйцо вокруг моей головы. Описывает круг, и ещё, и ещё. По часовой и против, смотрит то на север, то на юг. Ух! — и разбивает в мисочку. Ой ли, ой ли: чёрный-пречёрный желток. Приподнимает моё лицо за подбородок (от сухих пальцев резко-резко пахнет табаком), цокает и отпускает. Страшный, вечно следящий он положил свой взгляд на такую маленькую девочку. То-то она во двор боится выйти. Да что там, даже к окну не подходит.

А он день за днём прячется за печь, в печь, скалится в тени предбанника, щурится за скрипучими ставнями. Не заснуть и не проснуться: и в темноте и на свету полузвуком, полувзглядом рядом, рядом. И уже жду: пусть цапнет, съест, унесёт в лес. Но он лишь хрипит и исчезает между половиц, когда Полюшка заходит в комнату, что-то нашёптывая.

Ш-ш-ш — нашёл он моё угощение. Хрустит, шуршит, сжирает своими зубищами всё до последней крошки. Главное — не двигаться, замереть-застыть-остыть. Ш-ш-ш — дышит он мне в шею. Ш-ш-ш — трогает он своей лапищей мою щёку. Ш-ш-ш — и цап! — кусает он меня.

«А-а-а!» — кричу я и вскакиваю. Передо мной он: серый-серый, страшный-страшный, таращится своими безумными красными глазищами. «Кукареку!» — наконец-то может закричать и он.

… Бабушка прижимает ватку к моей царапине на носу. «Ну, и зачем ты шоколадку рядом с подушкой положила? Вот какая-то мышка или крыска и залезла, да заодно и тебя цапнула. Теперь в город придётся ехать, прививку делать», — хмурится она. Полюшка задумчиво качает головой, проводит рукой по стене — совсем холодная. «Топить теперь надо лучше», — шепчет она.

Светает, в доме шумят, но я кутаюсь в одеяло и закрываю глаза. Впервые за долгое время спокойно засыпаю. Впервые за долгое время действительно засыпаю. И только сквозь окно пробивается еда различимое: «Ой ли, ой ли…»