Ткачиха

— Мне снова приснился тот сон.

Мамина рука замерла над тарелкой.

— Тот самый сон? — переспросила она, отложив вилку.

— Угу, — поддакнула я, ковыряя пережаренные края яичницы.

В последние годы мы отдалились, но мой сон преследовал меня ещё с тех времён, когда я маленькой девочкой устраивалась у мамы под боком и болтала без умолку. На самом деле снов у меня было множество, они мелькали разноцветными пятнами, оставаясь на задворках сознания. О них я тогда почему-то не говорила, но этот сон был рассказан не раз.

Мама хмыкнула и вернулась к ужину. Нет-нет, она поглядывала на меня, ожидая какого-то продолжения. Я хорошо изучила арсенал её взглядов, полуулыбок, нахмурок. Было видно, что она с удовольствием свернёт разговор и охотнее заговорит на нейтральные темы.

— Я тут подумала, может это осознанные сны? — упорно напирала я, не желая сдаваться.

Складка на мамином лбу обозначилась чётче, ей не понравилось куда я клоню. Она твёрдо стояла на ногах и редко включала воображение. Иногда я удивлялась, как у такой рассудительной женщины родилась совершенно фантазийная я. Развлечений как таковых она вовсе не признавала. Насколько я знала, будучи молодой она охотно путешествовала и привозила занимательные безделицы, однако к тому моменту, как я подросла, она всецело посвятила себя работе.

Меня она пыталась воспитать по своему образу, но видимо что-то пошло не так. Зато теперь я понимала, как в жизни мамы появился мой отец грек. Она привезла его из очередного путешествия вместе со свекровью. Странно, что бабушка вообще согласилась поехать, её знание русского было так себе, и я всегда чувствовала, что ей неуютно в России.

В собственной вселенной я родилась самой младшей. До меня у мамы было два выкидыша на поздних сроках. Иногда я думала о них, о нерождённых сёстрах и испытывала меланхоличную тоску одиночества. Мне их так не хватало. Трудно представить, как бы мама справлялась с тремя такими как я, но расти в компании веселее. В общем я оказалась желанным ребёнком, и иногда это душило меня.

— Ты снова смотрела сериалы? — поднимая бровь спросила она, прерывая мои размышления.

Мама совсем не любила, когда я тратила время впустую. «У тебя есть талант, его надо развивать», — назидательно говорила она мне, подростку, пододвигая ко мне учебник по программированию. Нашим дискуссиям на эту тему в то время не было конца.

— Нет, — просто ответила я, и чтобы не продолжать разговор, набрала на вилку побольше салата.

Надо бы ей объяснить, что последние две недели я металась маятником между работой и домом. У меня не находилось сил смотреть, читать, воображать, так что тут само собой она не права. Единственное, что я могла позволить себе — кропотливый ручной труд, чтобы отвлечься. А ещё были сны. Мои сны… Кагорта различных сновидений, а я блуждала в них. Они то повторялись, то вытаскивали на поверхность новый сюжет.

— Ана, у тебя с детства богатое воображение, — заметила мама, ловко расправляясь с куриной грудкой. — Свекрови не следовало поощрять тебя, — этой фразой она обычно завершала любой разговор.

Вспоминать о матери отца мама не любила. Я всегда удивлялась, как так получилось, ведь больше десяти лет две женщины провели бок о бок и общались довольно неплохо. При мне они были подчеркнуто вежливы и терпеливы друг к другу.

Впрочем, сейчас мне видится всё иначе.

Внезапная смерть бабушки многое переменила. После родители недолго оставались вместе, и через пару лет развод подвёл черту. Помню, я очень за них переживала, а они вроде переживали за меня, но ничего путного не вышло. Наверное, разность менталитетов, наконец, дала о себе знать, а может быть папа, как и бабушка, тосковал по родным местам. Спустя год или два отец как-то внезапно всё бросил и уехал обратно на родину. С каждым годом я общалась с ним реже и реже. Всё, что теперь напоминало о нём — моё имя. И греческий профиль, которым он меня наградил.

Испытывая досаду, я жевала безвкусную яичницу и жалела, что вообще заговорила с мамой о снах. Мне так отчаянно хотелось поделиться хоть с кем-то, что я проигнорировала известную истину. До конца ужина мы молчали, а после мама принялась мыть посуду. Оставив её на кухне, я вышла в коридор и долго смотрела на лампочку, хитро спрятанную в плафоне.

Холодный свет напоминал мне туман. Признаюсь — этот туман был довольно знаком.

* * *

Утро субботы выдалось хмурым. Солнце позабыло заглянуть в окно, и я лениво ворочалась, пытаясь понять который час. Сладкий сон потерялся, но я тщетно пыталась поймать его остатки, пока окончательно не убедилась в тщетности своей затеи. Некоторые сны снились мне сериалом в несколько ночей, а иные, как нынешний — никогда больше не повторялись.

Сновидение было знакомым не само по себе, однако между ним и мной прочно натянулась ниточка связи. Маленькие звоночки узнавания тут и там, а я их не могла разгадать. Воспоминание о мальчике вертелось у меня в голове, я прикидывала, где могла его видеть, всё время за завтраком и после, когда добралась до мастерской и засела за дело. Руки так и чесались, голова требовала перезагрузки.

Перед глазами плыл знакомый узор. Нитка за ниткой, челнок мелькал сквозь основу, а в голове, наконец, витала приятная пустота. Раз-два-три, челнок-бёрдо-педаль, движение повторяется. Ритмично, как вальс.

Это было ещё увлечение бабушки. Последнее её полотно, начатое за несколько недель до смерти. Мне тогда едва исполнилось двенадцать, но я помнила, как ловко у неё получалось работать на ткацком станке, как она объясняла мне его устройство и даже разрешала выткать пару полос.

В двадцать пять лет, почувствовав настоятельное желание отделиться от матери, я переехала в бабушкину квартиру. Места там было достаточно, целых две комнаты и возможность использовать своё время так, как заблагорассудится мне.

Так вот, когда я впервые зашла в квартиру спустя минувшие годы — первое, что бросилось мне в глаза — ткацкий станок, занимавший большую часть одной из комнат. Сама не знаю, зачем я решила оставить его. Во время ремонта он жутко мешался, мама подшучивала надо мной и предлагала продать. Она почему-то была уверена, что подобная деятельность меня не сможет заинтересовать. Я же никогда не брала в руки иголку, никакого рукодельного опыта. До того момента в свободное время я всегда витала в облаках, читала или смотрела что-нибудь попсовое.

Но как-то вечером после ремонта я присела к станку, взглянула на узкую полосу и испытала острое желание закончить бабушкино покрывало. Меня посетила мысль, что все эти годы оно продолжало существовать только потому, что ждало своего часа. Ждало меня. Я же в лучших традициях вечно опоздавшей — никуда не спешила. Зато теперь была там, где надо. Правда, поначалу работа двигалась совсем медленно, я много путалась и быстро уставала. В дальнейшем вместе с умением подрастал темп.

— Пряжа закончилась, — сказала я миру, и сама удивилась словам.

Зачастую так происходило будто нарочно. Вдохновение било меня по голове, и я готова была провести за станком целые сутки, а нужная пряжа заканчивалась или нить неожиданно обрывалась. Пару раз было так, что я путала узор и приходилось распускать сотканное за день. К ткачеству я относилась с большим трепетом и вниманием, неотступно следуя схеме бабушки.

Прежде чем отправиться в магазин, я решила подрезать размохрившийся кончик нити утка, там, где цвета сменяли друг друга. В таком месте подрезать всегда неудобно, надо делать это осторожно и медленно. Мне не повезло, и в ответственный момент рука дрогнула. Надрез пришелся на последний сотканный ряд. С противным звуком нитка оборвалась. Такой звук я как-то слышала в одном фильме, когда отделённая от тела голова катилась по мостовой. По коже прошёлся холодок. Настроение работать у меня сразу пропало.

* * *

Тянуло сыростью, её ноги замёрзли.

«Это только сон. Просто сон», — уверяла себя совсем юная девушка, стараясь не смотреть по сторонам.

Зрение было размытое, погасшее. Как будто она застряла в текстурах. Выдернутая из реальности, она не понимала, куда идти и зачем. Все шли, и она вслед за ними. Послушно передвигала ноги и шагала вперёд. Ей хотелось сразу всего: пить, сесть, есть. Хрупкое тело деревенело от холода, становилось непослушным, будто чужим. Скорее ощупав себя, чем осмотрев, девушка сообразила, что не по сезону одета.

Она помнила этот сон. Видела его раньше, только с иного ракурса. Тогда, воспарив над опалённой огнём пустыней леса Ананке наблюдала, как медленно, обречённо движется вперёд истерзанная вереница человеческих тел. Небо над ними было неясным, сумрачно серым, а они сами землистые, припорошены усталостью, гуляющим на ветру пеплом. Сейчас она оказалась одной из них.

Людей было множество, но все они в напряжении не издавали ни звука. Процессия тянулась вперёд, сопровождаемая могильной тишиной, так что Ана хорошо разобрала шёпот, прорезавший безмолвие острым ножом. Понять, откуда он, было трудно, тот был сразу везде.

— Где он? Что с ним случилось?.. — и такое хриплое шу-шу-шу, а затем снова, — Где он?

— … мёртв… казнён на главной площади… — отвечал второй голос, и шуршащее перешёптывание разошлось во все стороны.

— …казнён?.. как же так?.. — переспрашивали с полувздохами.

— …поговаривают, она отрубила ему голову… вот бедняга-то… — и снова шёпот слился в шу-шу-шу, подчёркиваемое шарканьем ног.

Девушка задрожала, ужас поднялся вдоль позвоночника и засел под лопатками. Прогорклый воздух явственно оседал на языке и губах, отчего сон ощущался реальностью.

«Что за ужасное место, к чему оно мне? Почему мне не приснился тот добрый сон о мальчике?» — думала Ананке, шагая вперёд. Она не решалась остановиться.

* * *

На кухне надрывно свистел чайник, а я никак не могла оторваться от работы. В выходные я докупила пряжу с запасом, поэтому настроена была крайне решительно. Я поставила себе задачу завершить покрывало до конца месяца и прилежно выполняла план, коротая вечера за станком. Всю неделю я готовила челноки. Монотонная работа увлекла меня. Фоном я слушала сериал. Правда в особо интересные моменты отвлекалась на него, что слегка тормозило работу. Подобный распорядок был очень привычен мне и не напрягал. Немудрено, что неделя пролетела мимо меня. Однообразие дней не осело в памяти.

— Неплохо выходит, — раздалось за моим плечом.

От удивления я выронила челнок. Он неудачно отскочил в самый угол, прямо под станок. Нитка раскрутилась и натянулась, повисая на нитях основы. Обернувшись, я увидела маму. В руках она держала две чашки, одну из них протянула мне.

— Это придумала ещё бабушка, — ответила я, свободной рукой забирая кружку и делая глоток. Чай был горячий и терпкий, я такой совсем не любила, а мама всякий раз будто бы забывала об этом.

— И ты не хотела ничего изменить?

— Я об этом иногда думала. Но как можно менять то, что было задумано самим создателем? — мне показалось, что я сказала очень удачно, но мама, кажется, не восприняла мой ответ всерьёз.

— У свекрови всегда был эксцентричный вкус, — ответила она, поглаживая покрывало. Мама надолго отвлеклась от беседы, аккуратно проходясь указательным пальцем по дорожкам узоров, переплетающимся цветам. Она наморщила лоб. Было видно, что она о чём-то серьёзно задумалась.

— Пошли на кухню, я привезла торт.

Чаепитие затянулось. К моему удивлению, мама всерьёз заинтересовалась моим покрывалом. Она завалила меня вопросами касательно узора, его смысла, того, каким образом я подобрала пряжу. Я лениво отвечала и впервые в жизни чувствовала, что мы заговорили на равных. В конце она спросила, можно ли сделать парочку фото. 

Пока я мыла посуду, мама сделала фотографии и стала собираться к себе. Попрощавшись с ней, я вернулась к работе.

Тут уж руки знай делали своё дело. Можно и не следить поминутно за происходящим. И челнок был как продолжение ладони. Тук-тук-тук. Музыка на фоне вторила ударам берда. Я притопывала ногой отбивая ритм. Так работать куда веселее, пусть и требует сноровки. 

Я как раз взялась за смену нитей и успела пройтись пару рядов. И тут кольнуло предчувствие. Я притормозила, не понимая откуда вдруг взялась такая тревога.

Отложив челнок, я стала разглядывать вытканное за сегодня. Всё вроде бы было как надо, но как будто не так. Пришлось взять в руки эскиз. Ближе к концу ряда было перештриховано. Я с недоверием взглянула на истёртую схему. Её то я знала уже наизусть. Столько раз просматривала за время работы и, разумеется, ничего подобного там прежде не видела. Поскребла пальцем бумагу, встала, нашла ластик и, примерившись, осторожно потёрла.

Ну вот! Я оказалась права. Совершенно другой узор и цвета! Тут должен быть красный.

«Что за ерунда? — подумалось мне с досадой, — и распускать придётся».

Прежде чем продолжить, я долго придирчиво рассматривала эскиз на предмет других изменений, но всё остальное было знакомым. Потёртое ластиком место потеряло цвет и бросалось в глаза. Всё это мне не понравилось. Ой, как не понравилось.

* * *

Девушка смотрела на себя и не узнавала. В зеркальном отражении воды она была моложе, намного моложе, чем нынешним утром. Теперь ей было лет пятнадцать, не больше. Девушка поняла это по тому, что с лица пропали рытвины оспин, оставшиеся после ветрянки, случившейся как раз тогда, когда отец уехал в Грецию. Прямо перед её шестнадцатилетием. Сейчас же время их зализало, будто не было никогда.

Рядом с ней множество рук шлёпало по воде, отчего отражение шло рябью, после собираясь обратно. Люди пили прямо из реки, используя ладони вместо чаш. Ана опустила руку в прохладную воду, поднесла к губам. Нестерпимо хотелось пить, но она смочила губы и отошла в сторону.

Сегодня они снова шли. Среди людей росло напряжение, оно передалось и Ананке. Страх накатывал волнами и не отступал. Сосредоточенно ловя хвосты мыслей, девушка напоминала себе, что это лишь сон, а она наблюдатель.

«Это только сон», — шептала она про себя, разглядывая выводок чумазых детей.

— Здравствуй! — окликнули Ану.

Каким-то образом голосу удалось перекричать детей и прочий галдеж, но Ананке не сразу сообразила, что обращались именно к ней. Ровно до тех пор, пока некто не набросился на неё и не запер в крепких объятиях, словно огромный щенок, отыскавший хозяина после долгой разлуки.

Подняв голову, девушка с ужасом поняла: он знал её, а она его. Она делила множество его воспоминаний, не единожды видела во сне. Когда маленьким мальчиком, пускающим бумажные корабли и ворующим яблоки в соседском саду. Порой чуть подросшим — в фехтовальном зале, в лесу, на поле. В последний раз — на конюшне. Его лицо мелькало, и она успела сродниться с ним.

— Живая! Невредимая! — грохотал парень, ничуть не смущаясь людей вокруг. — Слава Богам, ты нашлась!

Ананке стало ясно, что он был не старше неё. Это была тревожная мысль, непривычная и волнующая. В последние годы разница между ними была ощутима — она росла, а её сны застряли в петле повтора. Зато теперь она прижималась к нему, немного угловатому, вихрастому мальчишке и чувствовала покалывание подступающих слёз. Одно знакомое лицо — как оно важно! В его объятиях девушка, наконец, успокоилась.

— Ты её знаешь? — спросил незнакомец, присоединившийся к ним. Он был значительно старше. Ананке неловко обернулась, стараясь получше рассмотреть. 

Возраст мужчины оказалось не так легко определить. Ана успела разглядеть только его лицо: оливковая кожа, карие глаза и гладкие чёрные волосы, подстриженные очень стильно. Седина у него ещё не поступила, но у глаз собрались лучики морщинок. А ещё в чертах лица с мальчиком у них явственно приступала общность.

— Конечно же знаю, это же внучка бабушки Софии! Ананке!

— Тоже мне, бабушка, — фыркнул мужчина и тоже вперил взгляд в незнакомку.

Ананке почувствовала на себе этот взгляд. Его тёмные глаза исследовали её всю, внимательно и очень цепко. Мужчина долго сопоставлял что-то в своей голове. Очевидно, вывод, к которому он пришёл, оказался ему не по вкусу. Ощерив крупные зубы, он неохотно выдавил из себя:

— Надо же, похоже, и вправду Ананке.

Встретив взгляд мужчины, девушка испытала неловкость и отстранилась. Мужчина смотрел на неё с неверием и подозрением. Она была здесь чужой, и он будто понимал это. В голове Аны ещё не успела мелькнуть мысль, откуда мальчишка знает, как зовут её бабушку, а он по-компанейски продолжал:

— Ну и выросла ты! Последний раз видел тебя столько лет назад! Мы с тобой тогда на крышу залезли, помнишь? Ты сказала, что хочешь звезду, — тараторил он.

Память кольнуло, Ананке кивнула головой, подтверждая, что помнит. Он был такой наивный, её маленький мальчик.

«Вот бы ты действительно существовал», — горестно подумалось ей.

Мир был расцвечен бордовым и алым. Кровавый закат бил по глазам, лица людей приобретали грозные выражения. Неторопливо они вновь начали движение, берег пустел.

— Нам надо идти, — серьёзно сказал мужчина. — Она скоро будет здесь.

Повинуясь странному зову, Ананке пошла вслед за ним. Она шла не одна, рядом мелькало весёлое мальчишеское лицо. Его ладонь крепко держала в своей девичью руку. Предзакатный алый обнял их запястья, точно красная нить.

* * *

Наутро я была совершенно разбита. В голове вертелась одно единственное желание — встретить этого мальчика по-настоящему. Многие позабытые сны о нём всплывали в памяти до конца дня: на работе, пока я вяло ковыряла в тарелке свой ужин, пока ткала и даже перед тем, как я вечером закрыла глаза, чтобы поскорее уснуть. Если честно, я очень надеялась увидеть продолжение вчерашнего сна.

Но в ту ночь я его не увидела, да и ещё пару ночей кряду мне снились совершенно другие вещи. Больше похожие на картины Кандинского, яркое смешение цвета и форм. Я уже научилась отличать свои сны, так что знала — в этих снах нет никакого толку, они точно такие же, какие видят все обычные люди. Не знаю, откуда у меня возникло это слово «обычные», но после оно пригодилось и расставило всё по своим местам. Но это было потом. А пока дни мелькали, и постепенно моя работа подходила к концу. Чем больше я ткала, подступая к последнему ряду, тем хуже мне спалось, настроение портилось. Я сорвалась на начальника, поругалась с коллегами и чувствовала себя отвратительно.

Неудивительно, что в тот вечер, когда я наконец-то завершила покрывало — я уснула прямо за станком.

* * *

Ананке вдруг вспомнила его имя. Как будто знала всегда. Не только видела его в своих снах, но и произносила его чудесное имя не раз и не два. Оно само собой сорвалось с губ тихим писком, как раз тогда, когда они остались наедине. Дядя Алексиса ушёл далеко вперёд посовещаться с кем-то о ночлеге.

— Алексис?

Юноша покрепче сжал её ладонь, решив, что девушка перепугалась. Солнце окончательно спряталось за горизонт, и стало темно. Но не совсем. Наткнуться на идущего впереди было невозможно. Люди как будто источали мягкий рассеянный свет, не позволяющий разглядеть лиц, только движущиеся фигуры. В общей массе это выглядело несколько устрашающе.

— Потерпи, скоро мы остановимся. Как только обогнём холмы и дойдём до реки. У воды заночевать безопаснее.

— Алексис, а куда мы идём?

— Нам нужно уйти как можно дальше от Царского дворца. Там сейчас она, Владычица. Для нас это ничего хорошего не сулит. Ты разве не заметила, какие все напряжённые?

Слово «Владычица» Алексис произнёс особым тоном, так что Ана смогла сразу понять, о чём он говорит. Так никогда не скажут о ком-то добром. Нехорошее предчувствие накатило на девушку снова, обосновавшись в районе желудка. Ананке была голодна, но это не помешало ей почувствовать тошноту.

— А кто такая Владычица? — справившись с собой, спросила девушка.

Алек неожиданно остановился. Ананке, успевшая сделать очередной шаг вперёд, почувствовала, как натянулись их руки, однако ладоней они не разомкнули. Напротив, Алек сильнее сжал её руку, словно боялся её вновь потерять.

— Не говори, будто не знаешь, ни за что тебе не поверю, — серьёзно сказал юноша.

— Придётся поверить, — также серьёзно отвечала Ананке.

Было неудобно, то и дело кто-то задевал их плечом и оттеснял в сторону от дороги. Они продолжали упорно стоять, обращенные друг к другу лицами, но не видящие выражений. Пожалуй, из-за этого молчание затянулось. А потом Алексис как-то неловко сказал девушке:

— Всё-таки с тобой что-то не то.

И обнял девушку, как в первый раз, крепко-крепко.

— Я знаю, что это ты, Ананке, а это самое главное. Если хочешь, я тебе всё расскажу, честно. Ты только не притворяйся, договорились?

Девушка согласно закивала, хотя было неудобно. Воздух разом весь вышел, засаднило в горле. Говорить Ана совсем не могла. Алек оказался утешительно тёплым, поэтому, когда на глаза девушки навернулись слёзы, она поплотнее вжалась лицом в рубаху. Юноша гладил её по плечам, цеплял пальцами распущенные волосы и казался девушке реальнее всех реальных мужчин, которых она успела узнать за всю жизнь.

А ещё девушка вдруг осознала, что действительно не знает кое-чего значительного и очень важного. Ей стало тревожнее, и слёзы полились с удвоенной силой. Нескончаемый поток невыплаканных слёз за всю её жизнь: когда она была не понята мамой и другими людьми, когда чувствовала себя одиноко, когда просыпалась утром, и Алек оставался во сне, а она в своей кровати. И потом, когда она росла, а он оставался мальчиком, никогда не ставшим мужчиной. Всё это разом навалилось на неё.

«Никогда не была плаксой», — удивилась Ана, шмыгая носом.

Алексис терпеливо ждал, пока девушка успокоится. Минут через десять, когда толпа поредела и превратилась в цепочку разрозненных лиц, Ананке наконец выплакалась. Ей чуточку полегчало.

«И пускай это только сон, я пока ещё здесь, — думала девушка. — А главное, я не одна».

Юноша в последний раз погладил её по плечам, после чего решительно взял за руку как прежде. Алек стремительным шагом повёл их вперёд. Он был растерян из-за поведения девушки и не до конца понимал, что только что произошло. Одно он знал точно — нужно как можно скорее нагнать дядю. Впереди их ждёт важный разговор. Если чего-то Ана по странному стечению обстоятельств не помнила, нельзя и дальше скрывать от неё правду. Кто-то должен ей рассказать.

Несмотря на всё это, путанное и неясное, внутри мальчика зародилась надежда. Тем более Ананке послушно следовала за ним.

* * *

Я проснулась в холодном поту, отголоски сновидения тянули сознание обратно. Под ладонями и лицом ощущалась непривычная фактура ткани. Поведя носом я узнала синтетический аромат красителя для ниток и тут же поняла, что произошло. Приподнявшись со станка я попыталась размять замлевшее тело. Шея затекла, что уж говорить про поясницу. Кресло не предполагало, что в нём станут спать.

Из мастерской сразу я пошла в ванную и крутанула вентили. Вода била по акриловым стенкам с гулким эхо, пока я сидела на бортике. Фокусировка сбилась. Забравшись в ванну, я долго лежала в остывающей воде и рассуждала, просто не могла заставить себя встать.

С тех пор, как я переехала в бабушкину квартиру и продолжила работать над покрывалом, мои сны определённо стали чаще и реалистичнее. Они имели вкус, цвет и даже ощущения, ничем не отличимые от испытываемых мною сейчас. Прямо как в детстве. Тогда сны были для меня более реалистичными, чем реальность. И, помнится, я даже говорила об этом. И маме, и бабушке, и даже отцу. Поразительно, что со временем я про это забыла.

Тогда маму всегда это злило, бабушка на мои рассказы только тяжело вздыхала, а папа… помню в такие моменты он смотрел на меня многозначительно и утешающе гладил по голове. Он выглядел как человек, который хочет что-то сказать, но почему-то не может.

После был период, который можно назвать затишьем. Интервалы между снами росли. Ко дню смерти бабушки они стали просто огромными. И за время этих провалов легко было забыть, что они были вообще. Дальше больше. До отъезда отца я пусть и видела яркие сны, но в основном они были неправильными, прямо как мой недавний Кандинский. Хотя порой мне снился Алексис. Теперь я это помнила. Как раз тогда мы были ровесниками, а потом я стала взрослеть, а он пусть и изредка появлялся в моих снах — старше уже не становился.

Всё это ловко выстраивалось в моей голове цепочкой. По всему выходило, что во всё этом была определённая связь. Но только между чем и чем? Что было ключом?

В банном халате, босая, я сама не заметила, как вошла в комнату и стала разглядывать законченное полотно. Если его расправить и отойти к двери, то начинаешь видеть совсем другой узор. В таком ракурсе он превращался в огромную волну с человеческий рост. Одно оставалось неизменным — покрывало заканчивалось в смешении красных нитей. Они ненамного отличались оттенками, но плотно переплетались друг с другом, образуя бленд. Прямо как наши с Алеком руки во сне перед тем, как я проснулась.

Я погладила ткань в этом месте и улыбнулась. Достигнутая цель даровала освобождение. Начался новый день, полный надежды. На душе было легко. Уверенность в том, что теперь всё станет значительно лучше, затопила меня с ног до головы тёплой волной. Жаль, что это чувство нельзя законсервировать и сохранить. И остаться в нём навсегда тоже нельзя, а так хотелось.

Утро четверга стало противовесом для вечера.

* * *

Зайдя в квартиру, я прошла в свою маленькую мастерскую, не подумав раздеться.

Мне не терпелось ещё разок взглянуть на завершенное полотно. Весь день я чувствовала необъяснимую тягу к нему. Параллельно я пыталась развить утреннюю мысль, ловила на удочку связи между снами и покрывалом. И всё это разом ухнуло вниз.

Ткацкий станок опустел.

На стене сиротливо висел приклеенный скотчем эскиз. Теперь-то я видела в узоре волну, о которой не подозревала в начале. Но какой от этого прок? Изнутри я похолодела, мне стало дурно.

«Как это произошло? Что тут случилось?», — набатом стучало в голове. Онемевшими пальцами я вытащила смартфон и набрала маму.

— Мам, ты заходила ко мне? — спросила я, отметая саму идею того, что некто чужой мог пробраться сюда, посягнуть на мою историю.

— Ну да, я же оставила тебе записку на кухне. Я завозила продукты. Ты вчера написала, что закончила покрывало, и я решила взглянуть на него, — было слышно, как мама стучит по клавиатуре. — Интересная у тебя вышла вещица, — её слова были сродни похвалы, однако голос — безжизненный и холодный — сказал сам за себя. Я ей ничуть не поверила.

— Вот как, — озадаченно ответила я. — А оно было на месте?

— Разумеется. Что за вопрос?

— Просто… — я старалась сформулировать основную мысль своего горя, — его больше нет.

— Ана, что за глупости ты говоришь! Я подумала, что неплохо его будет оформить, поэтому забрала. Завезу тебе на днях. Это всё есть в записке, — мама умолкла, и тут же опекающим тоном продолжила:

— Ты сейчас вообще где?

— Я дома, — прошептала я и отключилась.

Даже после её слов мне не стало спокойнее. Подсознание продолжало решать задачку, ответ которой был очевиден. Оставалось заглянуть в решебник и проверить себя, а этого я очень боялась. Чем больше я думала об этом, тем яснее понимала, что решила всё правильно. Другого ответа не будет и нет.

Я устало опустилась в кресло перед пустым станком, руки сами потянулись к деревянному остову, утешающе погладили его. Он потерял своего ребёнка, как и я. Как моя мама теряла своих дочерей. Накручивая красную нить на палец, я прокручивала в памяти свой последний сон. Ничего не предвещало и вот…

Под станком всё ещё валялся упавший челнок.

* * *

Выбравшись из кровати, Ананке первым делом пошла в мастерскую. Девушка до сих пор надеялась, что это ей приснилось и покрывало окажется на месте. Но вот она стояла в дверном проеме и смотрела на ткацкий станок. Оголённый остов неприветливо отвечал ей молчанием. Стоило закрыть глаза, и Ана могла представить, как на него совсем недавно были натянуты нити основы, широкую линию вытканного полотна, по которому она то и дело проходилась ладонью.

Тревожное чувство ворочалось у неё внутри, тянуло в разные стороны. Нутром она ощущала — её ограбили. Навеки лишили смысла появления на этот свет.

«Он снова будет искать и никогда меня не найдёт», — мелькнуло в голове девушки, и она зависла на этой мысли. Что ещё оставалось думать, когда очевидное вышло на первый план? Однако кое-что оставалось неясным и, кажется, останется таким навсегда. Ладони Ананке вспотели, запястье давило. Она потёрла его раз, затем второй. Присела к станку, взглянула на схему. Просто так ей не сиделось. Чтобы занять руки, Ана потянулась к нитям красного цвета. Они как раз были заправлены в один из челноков.

— Надо просто вернуться назад, — страстно шептала девушка как в бреду, перебирая пряжу в корзинке и подсчитывая в уме, на сколько ей хватит. Руки знай помнили своё дело, помнили тепло ладони Алека. Отголоски ощущались даже сейчас, и это придавало решимости. Ведь так просто вернуться в начало. Повторение всего покрывала — чересчур, но, если продолжить с того, на чём закончила бабушка… Ананке задумалась и приняла решение, что стоит попробовать.

Последний ряд был финалом бабушкиного покрывала. Ана старательно повторила узор, а потом остановилась и долго смотрела на старую схему. Не выдержав напряжения, она встала из-за станка и сняла эскиз со стены. Аккуратно свернула и убрала в стол. Она не боялась, что мама придёт и заберёт её, нет. Просто больше она была не нужна. Потому что наконец-то Ананке кое-что уяснила, кое-что важное о себе.

Новый узор отличался. Девушка не знала, как объяснить, точно неотвратимое нечто руководило ей в этот момент, и это огромное что-то наперёд знало, как будет правильно. Десяток рядов позволил оценить перемену, и Ананке смущенно улыбнулась сама себе. В узоре было много красного — того самого, что сулил ей встречу с Алеком. Сам по себе в этом узоре он был Алеком, это Ананке уже поняла. Как и то, что у неё тоже есть цвет и узор.

Её открытие стало удивительным толчком для размышлений. Девушка вынуждена была достать схему бабушкиного покрывала. Теперь она смотрела на неё по-другому, пристально изучая и отыскивая все места, где красный Алексиса переплетался с ней. Таких мест оказалось достаточно.

Но это было не всё. Тут и там цвета повторялись, узор местами тоже — Ананке осознала, что у каждой нити своя функция или, если по-простому — история. Каждая судьба вплетена в общее полотно, и судеб на нём было великое множество. Они все образовывали единый информационный поток, продолжая являться уникальными единицами. Несведущему уму и представить такое непросто. Ананке поразилась, ведь истина перед ней была уже давно.

«Откуда же бабушка узнала про них?» — озадачилась Ана, а потом всякие мысли покинули её, остались только нити основы, челнок и повторяющиеся, монотонные движения рук.

* * *

И вот я сидела рядом с Алексисом.

Пляшущее пламя придавало его юному лицу недюжинную взрослость. Присмотревшись, я поняла — дело вовсе не в пламени. Происходило нечто, сути чего я не ухватила, ведь как бы я была здесь, но в то же время не была. Я работала в своей мастерской за ткацким станком и в этот раз не спала. И прямо сейчас там со мной приключилось откровение. А потом — бум — и я снова будто во сне.

Руки и ноги стали неметь, я принялась ёрзать на месте.

— Ты всё-таки боишься? — спросил он меня, придвигаясь поближе к огню.

— С чего бы мне бояться? — осторожно спросила я.

— Идти обратно. Я так сразу и понял, — подтвердил он свою догадку.

Мне не хотелось его обижать, так что я умолчала о том, что мне ничуть не страшно возвращаться обратно. Пусть я и не до конца понимала, что это значит. Обратно для меня — моя взрослая жизнь, а не конкретное место, которое мальчик имел ввиду. Разве что я очень устала, и идти обратно легче не будет, это я знала точно.

— Но ты не бойся, я ведь буду рядом с тобой. Мы пойдём вместе, чтобы не говорил дядя. Я тебя не оставлю.

Я улыбнулась Алеку. Он был очень хороший, это я знала уже давно. Но одно дело знать и совсем другое чувствовать. Слова моего маленького мальчика согревали моё озябшее в реальности сердце. Встретить такого на работе, в кинотеатре, на улице я бы никогда не смогла. Таких там не существовало.

— Я не боюсь, — ответила я, — с тобой я ничего не боюсь.

В ответ Алексис тепло улыбнулся мне.

— Понимаешь Ана, есть кое-что важное, что я должен буду тебе показать. Потерпи и не задавай вопросов.

— Но раз возвращаться обратно опасно, может быть, оно того не стоит?

Алек оказался непреклонен и покачал головой.

— Бабушка София могла бы тебе легко объяснить, а я так не умею. Одно скажу — Владычица хочет захватить все земли от моря до моря. Она могущественная волшебница.

Так мы продолжили сидеть у костра до тех пор, пока тлеющие угли не утратили всякий цвет, обратившись в пепел. Мы оказались с самого края, почти вплотную к воде. Я не сразу догадалась, что Алек специально подгадал такое место, чтобы мы с ним могли, если надо, переговорить и не мешать остальным отдыхать. Утром им предстояло двинуться в путь и преодолеть не один десяток километров. Мне стало их жаль.

«Что будет дальше?» — я задала этот вопрос про себя бескрайнему простору, тёплому ветру и звёздам. Мне казалось, что кто-то из них знал ответ.

Алексис достал из своего рюкзака большой плащ, больше похожий на покрывало, и вручил его мне. Даже тут он проявил заботу. Расстелив его, я прилегла и обратила свой взор на небо. Оказывается, костёр своим ярким светом всё это время прятал от меня его красоту.

Сегодня впервые за долгое время над нами не было смога. Звёзды висели низко, точно прилепленные пластилиновые шарики на чёрной картонке. Они мигали мне в странном ритме. Спустя минуты две я поняла, что от их мерцания в моей голове сами собой возникают узоры.

Так я впервые уснула во сне.

* * *

Я вновь очутилась за станком. Посмотрела на руки — мои взрослые руки и вздохнула. Кажется, я начинала всё понимать. Правда, прямо сейчас нашлось кое-что поважнее. То, что напели мне звёзды — просилось наружу.

И вот, что я скажу — всё что я видела — реальнее некуда, вот, что я знала. Я помнила, как щёлкают упругие клавиши под пальцами и видела, как буквы складываются в слова. Деревянный корпус челнока в руке прямо сейчас тоже был вполне осязаем, как и тёплая ладонь Алексиса. Трудно понять, что из этого на самом деле было сном, ведь таких снов попросту не бывает.

Такое чувство, что я жила сразу две жизни, просто на время позабыла про это. Два набора воспоминаний из прошлого, как два вкуса мороженого, клубничное и шоколадное. Они подтаивали и смешивались. Вот такое происходило в моей голове.

Разом поплыло и поехало. Реальность шаталась, отдаваясь в ушах трамвайным грохотом. 

К обеду напряжение спало, работа пошла спокойнее. Пусть и прошло полдня — я не думала об усталости, просто работала. Внутри меня включился автопилот, о котором я не подозревала. Ряды я больше не считала, ориентируясь на чутьё.

С течением времени мне стало казаться, что я почти выткала всё, что пришло ко мне под звёздами. Моё состояние стало монотонным, похожим на транс, и тут же я поняла, что на самом деле широко шагаю по опалённой огнём земле.

Земля была мягкая, так что шаг получался лёгким, немного пружинистым. Я совсем не устала, так что не могла сказать, как давно мы идём. Место я помнила хорошо. Про этот сон я рассказывала маме за ужином. Он отпечатался в памяти слишком хорошо. Разве что до этого не казался таким правдоподобным. Какой-нибудь момент нет-нет, но напоминал, что это сон.

Алек шёл чуть впереди и периодически оглядывался на меня. Всякий раз уголки его губ приподнимались в улыбке, и я вынуждена была улыбаться в ответ. Было похоже на игру.

— А ну погоди! — крикнула я ему.

— С чего бы мне тебя ждать! Ты плетёшься как черепаха.

Я разогналась и врезалась в него. Алексис засмеялся и, взяв меня за руки, потянул за собой. Он бесстрашно бежал спиной вперёд, а я бежала за ним. Чуть по чуть под ногами стала появляться островками трава.

— Так хорошо! — воскликнула я.

Обойти бы всё разом, охватить континент от края до края. Судя по лицу юноши, он разделял мои чувства. Мне кажется, так бы мы и шли, однако Алек запнулся пару раз, и нам пришлось прибегнуть к скучному шагу. Он подстроился под меня и перестал обгонять.

— Алексис, ты же обещал всё рассказать, — опомнилась я, когда мы свернули к той части леса, что невероятным чудом не поддалась огню.

— Лучше тебе расскажу не я. Ты всё поймёшь, нам просто надо дойти.

— Куда же мы идём?

Я решила прояснить, что за «обратно» ждало меня впереди.

— Точно не знаю, но знаю, что когда дойдём — тебе всё сразу станет понятно.

По всему видно, говорить про то, куда мы идём, ему хочется ещё меньше.

Такая вера мне была не по вкусу. В итоге я прибавила шагу и постаралась сделать так, чтобы теперь Алексис оставался позади, а я оборачивалась и улыбалась ему. 

Так прошла пара часов. Густая зелень леса сменилась идиллистической картиной полей и пастбищ, огороженных редким частоколом. Нам попадались кривоствольные оливы и изредка олеандры. Тут чувствовалась рука человека, очевидно где-то рядом были дома.

Солнце начало припекать макушку. По голым ногам хлестала высокая трава, путалась в юбке и щекотала колени. Вскоре на линии горизонта среди буйной зелени появилась крошечная тёмная точка. Сначала я подумала, будто это мельница или сарай, но она приближалась к нам намного быстрее, чем мы шли.

Спустя несколько минут стало ясно, кто-то идёт нам навстречу. Не прошло и часа, а мы почти поравнялись. Незнакомец шёл прямо на нас.

— Это к нам? — спросила я с беспокойством. Мысли о Владычице не позволяли расслабиться. Я ещё помнила тот разговор про казнённого на площади и подозревала, что эта самая Владычица точно приложила к этому руку. Не зря люди бежали прочь от неё.

— Да, — взволнованно ответил Алексис и прибавил шагу. Дыхание у меня стало сбиваться.

Как-то разом мы вышли из луговины на вполне протоптанную тропинку и очутились напротив друг друга.

В высокой, затянутой в пыльный плащ фигуре я вдруг узнала свой нос, а потом и нос своего отца. Оторопело я разглядывала представшего перед нами мужчину. Он почти не изменился с тех пор, как мы в последний раз виделись в аэропорту. Помню в то время я была нескладёхой и смотрела на статного отца с непонятным удивлением и тоской. А ведь если подумать, я и сейчас оставалась такой.

Тогда-то я думала, что мы всегда будем вместе, даже несмотря на развод родителей. Мне не верилось, что он улетит от нас навсегда. Отца всегда окружала аура спокойствия. Такая же была у бабушки Софии, и я зачастую находила в ней утешение по итогу своих проказ, получив от матери наказание. В груди защемило, заухало от волнения.

— Ананке! — воскликнул знакомый незнакомец, и его голос развеял любое сомнение.

Всё перевернулось. Я робко шагнула вперёд к нему, попятилась на пару шагов назад и упёрлась в стоящего позади Алека. Он твёрдо подтолкнул меня в лопатки и шепнул на ухо:

— Он очень долго тебя искал. Прямо как я.

Меня вновь обнимали, и уж отцовские объятия были покрепче, чем у Алексиса. На глаза навернулись горячие слёзы. Я вдыхала знакомый аромат папы и не верила, что нас с ним разделял целый десяток лет. Вот он здесь. И я тут. Не было никакого расставания, никак не могло быть. Я была сама собой, и он тоже ни капельки не постарел.

— Моя девочка, — шептал папа, и мне тут же стало спокойно рядом с ним, прямо как в детстве.

Папа приподнял меня и покружил. В водовороте я успела увидеть смеющееся и довольное лицо Алексиса, траву, голубое небо и счастье.

— Я очень-очень скучал, — продолжал он, поставив меня на землю.

— Я знаю. Я тоже.

— Так хорошо, что ты нашлась.

Папа ощупывал меня, словно не верил, что я из плоти и крови. 

— Это ты нашёлся, — отвечала я, решив не сдаваться. — Я никуда не девалась, честное слово. Вы с Алексисом что-то путаете, — радостно продолжала я.

И пускай моя радость была не к месту, но я не могла удержать в себе этого чувства. Оба мужчины облегчённо засмеялись, спорить со мной никто не стал.

— Сэр Гектор, нам ведь надо идти.

— Идти, — папа нахмурил брови и кивнул Алеку. — Надо идти, тут уж ничего не попишешь.

Папа поглядел вперёд на вытоптанную тропинку. Его губы немного дрожали, а глаза слезились. Наверное, он сдерживал слёзы. Не то что я. На щеках до сих пор было мокро, но я не стыдилась. Не каждый день ты встречаешь того, кого потерял.

— Только Ананке не знает всего. Она мне сама так сказала.

— Быть такого не может!

— Честное слово, — подтвердила я.

— Что-же, что-же… надо идти, и я расскажу по дороге. Алексис, тебе лучше вернуться обратно. Кто знает, чем всё обернётся. Уйти с нашими людьми лучше всего.

Алек упрямо задрал подбородок. Он ещё был ниже отца, поэтому вынужден был смотреть на него снизу вверх, но взгляд был упрямый, колючий. Таким я его не видела.

— Я пойду с вами. Ананке я одну не отпущу.

Папа хмыкнул, пожевал губами и осторожно спросил:

— Даже если это приказ царя?

— Даже если приказ десяти царей, — дерзко ответил мальчик и, схватив меня за руку, потянул вперёд по тропинке.

С пару минут за нами было тихо. Это папа переваривал горькую пилюлю неповиновения. Когда отец присоединился к нам, я вдруг почувствовала разницу между ними. Алек шагал без труда, а папин шаг был тяжеловат. Я же чувствовала себя лёгкой, точно перышко.

— Начнём, пожалуй, сначала, — начал папа издалека. Я ещё удивилась, про какое начало он говорил, а потом, чем больше он рассказывал, тем лучше всё понимала.

— Род моей матушки берёт начало от одной из мойр. Какая это была из сестёр, теперь уж не ясно, да только понятное дело, что род наш пошёл от Богов. Потому-то все девочки в нашей семье рождались особенными. Прямо как ты, Ананке. Так что я могу допустить, что обычным людям тут есть, чему позавидовать.

«Так вот откуда моё имя!» — только и успела подумать я. Я же думала, что это шутка. Вот так сюрприз. Оказывается, называя меня, родители в самом деле отдавали дань традициям нашего рода и памяти моей прародительницы. Тем временем папа продолжил.

— Я твою маму с детства знал. Как она была умна, какое воображение! Никто лучше неё не писал стихов и сказок. Пожалуй, я увлекся в ней именно этим, ну а потом… не сразу было дано понять, чего она хочет на самом деле. А может… мне кажется, что-то произошло, поэтому она со временем так изменилась. Не хочется думать, что она всегда была такой какой стала сейчас, — на этих словах папа притих.

Папа замолчал и остановился.

— Сколько радости было, когда твоя мать забеременела. Ждали девочку, это пророчила матушка. Не удивительно, ведь в нашем роду сыновья — настоящее чудо. Уже и не вспомню, кто был до меня.

Я перестала дышать, так во мне обострились все чувства.

«Мертворожденная сестра!» — набатом ударило в голове, так что от волнения я пропустила половину слов. Я догадывалась, что будет произнесено, и всё же потом жалела, что не услышала всего. Переспросить после я не смогла, это было очень жестоко по отношению к папе.

— …и только ты… ты выжила вопреки всему. Тогда я был ослеплен любовью, а вот вдовствующая царица… она оказалась прозорливее. Она ведь ткала, натягивала нить и резала. Матушка всё ведала, но не могла мне сказать. Позже и это я понял, но было так поздно. Моя дорогая девочка, мне так стыдно, — отец остановился и, согнувшись, спрятал в ладонях лицо.

Я растерялась, не зная, что сказать. Взрослая я чувствовала его ответственность, но та я, что была младше, могла допустить, что люди неидеальны и совершают ошибки. Мама ведь была красивой и образованной женщиной. Она умела заинтересовать беседой, несмотря ни на что в ней крылась забота ко мне. Ясное дело, папа сильно её любил.

Голова закружилась, земля и небо перепуталась. Меня закачало по большим волнам. Не было никакой Греции! И сон мой не сон. Бабушкино покрывало, ткацкий станок… Кто-то, кто исправил схему, чтобы я больше не встретила Алека… И мама… кто же такая моя мама? Знала ли я её?

В глазах потемнело.

— Ана!

Алексис подхватил меня под локоть и помог устоять на ногах. Папа придержал с другой стороны. В их руках я обмякла, на время позволив себе стать слабой. Как хорошо, что они есть у меня. Если бы я была одна — ни за что бы не смогла переварить истину и вместе с ней накатившую на меня слабость.

— Ну вот и всё дорогая, волшебство вышло, — утешающе проговорил отец и погладил меня по голове. — Теперь уж ты вспомнишь.

* * *

Мы поднимались наверх по узкой башне. Лестница была крутая, с высокими каменными ступенями. Камень оказался на ощупь тёплым, как будто живым. Из такого же камня была сложена башня. Я касалась его ладонью, моя кровь бурлила, наполнялась древней силой. Будто и не уходила отсюда никогда.

— Знаешь Ананке, так странно пробираться в собственный дворец точно вору, — голос отца звучал бодро. Он пытался шутить, но по всему выходило плохо. Ни я, ни Алексис не засмеялись. Мы были напряжены. Во дворце было на удивление тихо, как будто все вымерли. От этого наши шаги громыхали.

Знание, эта страшная и неотвратимая сила давила на меня. Мне было тревожно, как в тот день, когда я впервые встретила Алека, и он набросился на меня с объятиями.

Я насчитала больше сотни ступеней, когда перед нами, наконец, появилась площадка. Алек, замыкавший наш строй, мягко подтолкнул меня вперёд, и я подумала, что очень уж хорошо он ориентируется во дворце.

Оказалось, это переходная галерея, по стенам которой развешаны портреты. Множество лиц обращалось ко мне, и одно было неизменно, у всех этих людей: мужчин, женщин, стариков и детей — у всех был мой нос. Разве что женщин на портретах было значительно больше.

— Это твои предки, — подсказал Алек.

Мы с отцом рука об руку вошли в просторную залу. Она была украшена намного скромнее, чем галерея и даже дверь. Окон не было, стены были светлые, пол выложен мраморной плиткой. А в центре стоял… Такого огромного станка я не видела никогда. Он занимал всё место от стены до стены. Дерево лоснилось от блеска, отполированное множеством рук, работавших за ним многие годы до моего появления на свет.

Полотно на станке не имело начала и не имело конца. Оно словно росло из потолка. Изумительная работа, не похожая ни на что виденное мной прежде. Узора на нём вроде и не было, но стоило присмотреться, и ты понимал, что все эти плавные линии и есть узор, а в этом узоре прячутся буквы, из которых складываются слова. Всё это было написано так, как пишут код, и я удивилась, как такое вообще может быть.

— Здесь жизни и судьбы всех людей, — голос отца был торжественный.

Он подошел ближе и коснулся бруса.

— Твоя мама забрала дар моей матери. Она решила бросить вызов Богам, и с тех пор всё остановилось. Никогда тут не было так тихо, поверь мне Ананке. А моя мама… как прекрасна она была за работой.

Отец обернулся ко мне. Было видно, ему тяжело и грустно.

— К сожалению я с этим сделать ничего не могу. Ты последняя девочка из нашего рода, Ананке. В твоих руках судьба нашего народа. Это ты должна быть тут. Изо дня в день писать то, что предначертано, понимаешь меня?

Завороженная движениями отца, тем, как нежно он гладил остов станка, я подошла ближе и тоже опустила руку на дерево. От него исходило тепло, ощущалось электрическое покалывание в кончиках пальцев. Плавно поведя рукой, я убедилась, что чувство было знакомое.

Всё разом встало на свои места. Воспоминания, настоящие воспоминания, а не те, что были сотканы моей мамой, обрушились тёплой волной и омыли меня. Я вдруг увидела, в самом деле увидела свою покойную бабушку за огромным ткацким станком. Тот, что стоял в моей квартире, был жалкой пародией на него.

Именно за этим станком я училась ткать и выткала своё первое слово. Понятно, почему меня потянуло испробовать бабушкино ремесло. Мы с ним были близки друг другу. Он был моими потерянными сёстрами, друзьями, товарищем. Какая сумятица вышла из-за чего-то настолько простого.

«Вот кто сказал маме, что она может распоряжаться судьбами людей и менять их по своему усмотрению, — негодовала я. — А кто сказал, что я могу?»

Вот и мама не смогла переписать всего, видимо станок упрямился её воле, поэтому то тут, то там в моей придуманной жизни проглядывали настоящие воспоминания. Они были так ловко приправлены ложными, неудивительно что я в них поверила. Конечно, иногда я путала сны и реальность, ощущала свою отчуждённость. Тут уже добавилось волшебство.

Потому что та я вроде бы была я, а вроде бы и не я.

А потом я увидела челнок! Челнок тоже был деревянный, заправленные в него нити были чёрного цвета. Он так и прыгнул в мою ладонь.

— Поди прочь, мальчишка! — до боли знакомый голос прорезал тишину и вместе с грохотом дверей ворвался в залу.

Голос намного опередил маму. В двери зала она вплыла и царственно пошла к нам, прямая как струна. Богато одетая, с уложенными наверх волосами точно корона. Кончики шпилек украшали крупные жемчужины.

— Что ты тут устроил, глупец! — воскликнула она своим самым рассерженным тоном. И я тоже вдруг рассердилась так, как никогда не сердилась. Из-за этого я совсем невоспитанно встряла в их разговор, не позволяя папе ответить.

— Так ты придумала всю мою жизнь?! — осознание хлёстко вцепилось мне в горло, дышать стало трудно. — Продумала до мельчайших деталей!

— Ананке, не вмешивайся! С тобой мы поговорим позднее. Вылитая свекровь, что за манеры!

Всё это время мама шла к нам, прямо к ткацкому станку. От её приближения дерево пошло мелкой дрожью, натянутые нити загудели. Что-то мне подсказало — ему совсем не нравится, что мама здесь. Он был такой же живой как я, бабушка, мама, папа, Алексис. И ему было больно.

— Я ещё помню твоё имя! Кира, повелеваю, остановись! — папин голос стал в тысячу раз громче, у меня заложило уши. В этих словах была древняя магия имени, но мама даже не подумала притормозить, надвигаясь на нас, как крейсер.

— Гектор, что за шутки! Изгнанный царь будет указывать мне! Мне, — мама тоже повысила голос, — Владычице!

Пока я раскачивалась, погруженная в свои мысли, мама продолжала спорить с отцом. Она как будто разрослась и была сразу везде, её подавляющая воля давила на виски. Голова разболелась ещё сильнее.

Я всё сердилась и сердилась. Внутри меня кипело негодование и непонимание. Чем больше я думала, тем сильнее сердилась. И недовольство станка тоже передалось мне, заполнило изнутри. Его боль проходила через меня и усиливалась моей собственной болью. Я представила, каково ему было подчиниться чужой воле, переступая через своё предназначение. Должно быть, так чувствует себя закипающий чайник, носик которого заварили, и теперь он готов был взорваться.

Хотелось бы думать, что в эти мгновения я выглядела так же величественно, как и мама, но всё это ерунда. Точно так же, как делала это много лет, будучи маленькой девочкой, я бегом бросилась к маме, чтобы не позволить ей подойти ближе к станку. И обняла, повиснув на ней.

В этот самый момент я поняла, что каждый из нас может оступиться и сделать неверный шаг. Так получилось с мамой. А потом она уже не знала, как вернуться обратно. Бывает ведь такое. От человека ждут, что он будет вести себя плохо, и он намеренно начинает делаться куда хуже, чем есть.

Мама тоже обняла меня. Очень осторожно, некрепко. Было видно, что она хочет вывернуться и продолжить ругаться с отцом. Я же, напротив, старалась держать её покрепче. Поэтому я совсем забыла, что в руке у меня до сих пор оставался челнок. Я бы и не вспомнила о нём, но он вдруг стал нагреваться и обжег ладонь.

Неожиданно став маленькой живой змейкой, он извернулся в ладони и укусил маму за шею. Прямо над воротом платья.

Я этого не ожидала. Мама тоже. Она тихонько охнула, её голубые глаза округлились, стали испуганными.

— Прости меня, — прошептала я, глядя в её глаза. Как и она, я поняла, что произошло.

Объятия стали привычно тёплыми и уютными. Мама расслабилась и по-настоящему крепко меня обняла. Прямо как в детстве я смотрю на неё снизу вверх, и грозное выражение маминого лица тает. В это время челнок в моей руке продолжал раскаляться. Он снова отвердел, только раскалился докрасна, как металл, хотя и был деревянный. Теперь держать его оказалось не больно.

— Прости меня, мамочка, — я сильнее прижалась к ней, стараясь получше запомнить. Вот выражение глаз — пожалуй, такое я вижу впервые. Они наполнены нежной любовью. Я порой задавалась вопросом, любила ли она меня по-настоящему, вне условностей и правил. Какой же глупой я была, допуская подобную мысль.

Тем временем тело мамы таяло, тонкой струйкой тянулось к челноку в моей руке.

Я перестала злиться, станок начал затихать. Глухое отчаяние осело в груди. Несмотря на все мамины недостатки, думаю, папа её любил до сих пор. И я любила её. Очень сильно.

У меня, конечно, выдалась странная жизнь, и теперь предстоит окончательно понять, кто я на самом деле. Приспособиться к новой жизни будет непросто. Правда, я многое видела во сне, поэтому, думаю, смогу с этим справиться.

Пока я размышляла, волшебство кончилось. Челнок остывал в моей ладони. Он как-то разом потяжелел.

— Что я наделала? — прошептала я, надеясь получить ответ. Но никого рядом со мной не было. Мама исчезла, я стояла одна. Мне вдруг стало так горько и больно. Испугавшись, я отбросила челнок и тут же наткнулась взглядом на фигуру отца. Он всё ещё стоял возле станка, будто намеревался его защищать. Но его лицо… я навсегда запомнила это его выражение.

Папа подошёл ко мне. Он плакал и совсем не скрывал этого. Силился что-то сказать, но только открывал рот и не находил слов. Я их тоже не находила. Поэтому я протянула к нему руки, и он обнял меня, как мама минуту назад. Мы обнимались и раскачивались из стороны в сторону. И плакали, плакали.

В какой-то момент стало ясно, что с той стороны в дверь нещадно колотят.

— Что у вас происходит! — постепенно слова Алексиса обрели смысл.

Папа серьёзно посмотрел на меня.

«Пойду ему всё объясню», — сказали мне его печальные глаза.

Отец вышел из комнаты и плотно прикрыл за собою дверь. Конечно, теперь ему предстояло разобраться со всем, что произошло, пока мама была Владычицей. Заглядывая вперёд, скажу — это займёт у него не один год. Я осталась в зале и смотрела на ткацкий станок.

«Вот оно моё предназначение» — думала я, и от этой мысли наполнялась силой своих прародительниц. Теперь, когда клубок загадок был разгадан — жизнь обязана была стать понятней и проще.

Так что я постаралась думать исключительно о хорошем.

К примеру, о том, что рядом со мной всегда будет Алек. Он будет меня защищать. Не только физически. Осознав, кто я есть, я поняла, как много сил придавала его поддержка в последние дни. А ведь так будет ровно до тех пор, пока в этом извечном, переменчивом полотне жизни его алая нить не оборвётся.

Тогда я, возможно, ненадолго останусь одна, а после меня сменят трое. Как и положено. Вероятно, когда их сменят их внучки, может быть, тогда одна из них откроет секрет челнока и выпустит маму из заточения. Мама обязательно раскается и всё поймёт. У неё будет много времени для размышлений.

Я поняла, что знаю это уже какое-то время. С той ночи на берегу реки под звёздным небом. Рассказали ли мне это звёзды, или Боги нашептали перед сном? Так ли важно, если я буду знать?

Конечно, всё это случится крайне нескоро и без меня. Поэтому я думала об этом с надеждой и лёгкой тоской. Сейчас же я видела, как люди возвращаются назад к своим домам. Они шли, прямо как в том первом сне. Разве что больше их шаг не был ни обречённым, ни усталым.

Окрыляющая лёгкость защекотала меня изнутри. Я вдруг поняла, что они спешили навстречу своему будущему. И отныне их будущее будет таким, как и должно. Никто не станет вмешиваться в истории человеческих судеб. Пока я жива, я этого не позволю. Наклонившись, я протянула руку к челноку и сделала шаг навстречу к ним.